Михаил Салтыков-Щедрин

Видите, ваша проблема — это общая проблема современного гуманитарного знания, прежде всего — в России. Потому что социологическая схема, марксистская схема на 90 процентов исчезла, скомпрометирована, а другая не предложена. И все попытки заменить марксизм структурализмом, по большому счету, ни к чему не привели. Я думаю, что программу следовало бы расширить и перекроить определенным образом, включить туда таких авторов, как, скажем, Успенских оба, и Глеб, и Николай. Гораздо шире представить Щедрина. Гораздо скупее представить, например, Толстого, потому что Толстой не понятен ещё, как мне кажется. И «Война и мир» не понятна, слишком масштабное высказывание для 10-го класса. А вот…

Но ведь «Пошехонская старина» писалась не как цельное произведение. Как почти все его сочинения, включая даже «Господ Головлевых», это писалось постепенно как цикл очерков. И я думаю, что «Пошехонская старина» просто не завершена. Это не законченная вещь, к которой он бы ещё возвращался. Там обретены, обретаются какие-то новые для Щедрина нотки. Нотки такого горько идиллического упоения всей этой пошехонщиной, понимаете. Ну, как это есть уже и в истории одного города, что так напрягало Писарева. Там не только насмешка, но умиление. Там есть умиление. И я со свой стороны глубоко сочувствую Щедрину, который всю жизнь так пылко умел ненавидеть, а под конец, в старости сделался почти…

Он с виду простоват. Я имею в виду — как писатель. А как человек он и сложен, и разнообразен, и феноменально энергичен. Вот Бог дает человеку силу, когда человек на правильном пути.

Конечно, высшее его свершение — на мой взгляд, это «Москва 2042» и некоторые сцены во втором и третьем «Чонкине». Первый «Чонкин» мне никогда особо не нравился, потому что он все-таки ещё балансирует, разрывается между реализмом и гротеском. Вот вторая часть и третья — это уже чистый сардонический смех. Конечно, Чонкин не Швейк (и книга не «Швейк», и герой не Швейк). Это, безусловно, очень русский характер.

Но вот я больше всего люблю у него «Москву 2042» — именно за точность предвидения и за великолепно…

Он не был никаким чиновником. Он служил, как служили многие люди в России. Но никаким чиновником он  не был. Это была такая…. Не помню, кто высказывал это, чуть ли не Розанов: что Щедрин был вице-губернатором, который никак не может стать губернатором. Нет, это, знаете… На Щедрина влияли более серьезные вещи. Вот ипохондриком он был, ипохондрия его действительно мучила, он подозревал у себя всевозможные болезни, но болен он был Россией. А эта болезнь, как мы знаем, неизлечима.

Самого Зиновьева я знал очень мало, видел его раза три, когда он приезжал в Москву после эмиграции; потом он осел здесь окончательно. Я не могу, к сожалению, оценить его как учёного-логика, хотя сам он утверждал (только с его слов могу это говорить), что его международный авторитет как учёного выше, нежели его писательская слава. Возможно, и так. Я могу судить лишь о его художественном творчестве. В этом смысле «Зияющие высоты» представляются мне замечательной книгой — не шедевром, потому что они затянуты явно, содержат много повторов. Как писатель он — безусловный ученик Салтыкова-Щедрина, но, конечно, не обладает, на мой взгляд, щедринским темпераментом и щедринским художественным…

Видите, как раз Иудушка Головлев как раз тесно связан с вторым томом «Мертвых душ». Гоголь в титанической попытке предсказать реальность 60-80-х годов не дожил до нее, он задыхается, как рыба не песке. Вот эта вода ушла, она пришла после смерти Николая, когда снова можно было чем-то дышать, а до этого все бьются, как рыбы. Реальность эту Гоголь предсказал: он предсказал Обломова-Тентентикова, он предсказал Левина-Костанжогло или Бостанжогло, он предсказал генерала Бетрищева, он предсказал Улиньку. Он предсказал, конечно, Хлобуева — это Стива Облонский, у которого никогда нет денег и всегда есть деньги. Они похожи, кстати. Но, конечно, в наибольшей степени он предсказал Муразова. Великое…

Замечательную лекцию о Писемском прочел Аркадий Рух, мой петербургский друг и коллега. Вот он как раз специально под это дело прочел «Тысячу душ» и «Тюфяка», и вообще с ним есть о чем поговорить. Писемского — видимо, по сходству фамилий — неоправданно любил Писарев, считая, что именно Писемский с его кондовым реализмом лучше способствует переменам, нежели Щедрин с его сатирой, которую он называл «цветами невинного юмора». Мне Писемский всегда казался первоклассным, типа Лескова, мастером, но все-таки «Масонов» и «Взбаламученное море», и «Тысячу душ» мне всегда читать было скучновато. Это, мне кажется, слишком бытовая литература, но, конечно, Писемский талантливый писатель. Если…

В Глупове очень дискомфортно, но привыкаешь. Понимаете, и потом, почему из Града обреченного хочется бежать? После того, как Гейгер и Воронин взяли Эксперимент под свой контроль (им так кажется), после того, как они в соратничестве с Кацманом начали переустройство Града, уже бежать оттуда не особенно хочется. И потом, а как можно оттуда бежать, не изучив как следует ни феномен Падающих Звезд, ни Красное Здание, ни вот эти растения с мятным соком, с длинным блестящим корнем? Господи, да там столько всего!

И все эти зеркальные здания и удивительные следы прошлой цивилизации, все эти «мускулюс глютеус твоего»,— это щедро и великолепно придумано с такой же щедростью, с какой авторы в это же…

В русской традиции очень трудно подсказать такую книгу. Мне кажется, что это, скорее, понимаете, с «Господ Головлевых» начинается роман семейного вырождения. Как правило, он строится как «фамилия плюс жанр» или «фамилия плюс упадок». Или нейтрально — «Дело Артамоновых», «Сага о Форсайтах», «Семья Ульяновых» — в каком-то смысле тоже роман о семейном упадке, если брать хронику Шагинян. Мне кажется, что романы семейного упадка (по-настоящему это началось со Щедрина) — жанр рубежа веков, очень распространенный. Тут вам и «Будденброки», и «Братья Лаутензак», и «Семья Оппенгейм», если я ничего не путаю. Тут и «Семья Тибо», хотя «Семья Тибо» не столько об упадке. Хотя нет, об упадке — там же…

Понимаете, большая ошибка была… И вот здесь ошибка Писарева, но понятно, почему он её сделал — он пытался действительно с точки зрения чисто полемической такой, радикальной подходить к оценке «Истории одного города». Большая ошибка — рассматривать Щедрина как сатирика. Щедрин — тоже поэт. И надо вам сказать, что хотя в «Истории одного города» масса сатирических замечательных страниц (перечень градоначальников, их описание, вот это все, «по рассмотрению оказался девицею», замечательная сатира на Екатерину, ну, замечательное совершенно описание Угрюм-Бурчеева, «история прекратила течение свое», «въехал в город на белом коне, сжег гимназию, упразднил науки»), но не забывайте, что глава о…

Наверное, главная полемика XIX века — это все-таки «Великий инквизитор» в «Братьях Карамазовых» , это полемика Достоевского (скрытая) с партией Константиновского дворца. Достоевский так был устроен, что для него художественные соображения были выше человеческих и политических, поэтому он сумел изобразить Победоносцева с предельной убедительностью, да ещё и посылал ему это для чтения. И поэтому, в конце концов, он стоял на пороге разрыва с этой партией. Я абсолютно уверен, что второй том «Карамазовых» показал бы всю неизбежность краха вот этой фальшивой концепции государства-церкви. Полемика с «Великим инквизитором» — это и полемика с Леонтьевым в том числе, и полемика со всем…

Конечно, он был талантливый писатель,  такой бытовик, как и Немирович-Данченко. Как, думаю, Мамин-Сибиряк. Но, правда, у Мамина-Сибиряка были прекрасные поэтические сказки. «Зимовье на Студеной» – это, конечно, шедевр.

Понимаете, меня одно в Боборыкине несколько отталкивает. То, чего совсем нет в Сибиряке. Это тон. Его повествование, его проза… Она изложена в таком, как у Дорошевича, развязном простоватом  тоне. Он подшучивает.  У Эртеля в «Гардениных» есть благородная серьезность тона, трагическая. У Салтыкова-Щедрина просто отчаяние. А Боборыкин, его тон иногда даже искренний, но все равно это он легкого человека. Это болтовня. У меня было такое ощущение.…

В двадцатом веке не имел, потому что был слишком масштабен и сложен для двадцатого века, все помнили только дело Дрейфуса и «J’accuse…!». А что касается наших дней, то здесь, мне кажется, мы наблюдаем удивительное расслоение, потому что Золя для большинства абсолютно темен и нелюбим. Но интенсивно эволюционирующее меньшинство обожает Золя, и я всегда среди своих студентов четко могу сказать: «Вот этот будет читать «Ругон-Маккаров» и полюбит, а этот нет, и все, кого я подсадил на «Человека-зверя», на «Чрево Парижа», на «Западню»; в том числе, кстати, и на «Доктора Паскаля», они очень любят и чувствуют Золя. Золя — писатель будущего, и те, кто к этому будущему стремится и принадлежит, как-то…

Среда заела. У Золя же одна из серьезных проблем — соотношение наследственности и среды. С одной стороны, это наследственность, конечно. А с другой вот это чудовищная заедающая атмосфера. Она любила Лантье, да, но Лантье ведь спивается, Лантье довольно быстро превращается в зверя. И потом, Нана все-таки, которая с ранних лет проявляет абсолютную сопротивляемость любому воспитанию и интересуется в жизни только одни. Жервеза — пример западни, это хороший человек в чудовищных обстоятельствах. Об этом же «Накипь», об этом же «Чрево Парижа». Душат человека эти обстоятельства.

А вы думаете, легко этому сопротивляться? К тому же у него есть примеры сильных личностей, которые несут в себе…

Их больше. Горький — новеллист, как романист он слаб. Его романы — это не органическое развитие ствола, а несколько бревен, связанных в плот. И я бы сказал, что лучшие его сочинения — это «Мамаша Кемских», «Отшельник», «Рассказ о необыкновенном», «Страсти-мордасти», «Городок Окуров»,— короткие повести и рассказы. Если брать масштабные какие-то вещи, то «Самгина» надо читать. Но назвать его художественной удачей я не возьмусь. Когда-то отдельные читатели, скажем, Гольдштейн, считали, что первые два с половиной тома прекрасны в «Самгине». По-моему, в «Самгине» все более или менее одинаково, одинаково хорошо и в целом невыносимо. Но читать «Самгина» надо. Из пьес я люблю «Старика», но тоже он не…

Ну, это дилогия такая, две статьи: одна посвящена анализу «Евгения Онегина», а вторая — пушкинской лирике. Ну и автор попутно разбирается с Белинским. Я не считаю, вообще-то говоря, Белинского сильным критиком. Пусть меня простит любимый и родной МГПИ, ректор которого… то есть декан филфака которого, Головенченко, в оные времена был главным популяризатором Белинского, поэтому с тех пор что для матери, что для Кима Белинский — хороший критик. Наверное, Белинский хороший критик, но мне он всегда представлялся довольно скучным, недальновидным, компилятивным. И вообще мне кажется, что человек, который не ценит фантастического в литературе, говорит, что «ему место в домах умалишённых», он в…

Нет, не думаю, потому что описание вкусностей — это, так сказать, утеха голодных. Помните, как два генерала у Салтыкова-Щедрина читали описание банкета в «Ведомостях» на необитаемом острове? «Соки производят ещё какие-то соки». Мне кажется, что кулинария — это, конечно, высокий показатель писательского таланта. И Михаил Успенский справедливо говорил, что хороший обед описать гораздо труднее, чем хороший секс. Ну, я не уверен, но это сопоставимые по сложности задачи. Иное дело, что один из учеников моих на вопрос «Какая книга будет бестселлером будущего?», совершенно справедливо ответил: «Кулинарная». Это верно, потому что кулинарная книга — это сочетание эстетики и прагматики. Можно…

Ну как в чём? Я тоже небольшой её поклонник. Но, с другой стороны, все краски должны быть на палитре. Я против эстетизации безобразного, но эстетика безобразного… Многие стихи моего друга и, по-моему, прекрасного поэта Андрея Добрынина выполнены в этой эстетике, и я считаю, что это прекрасная поэзия. В общем, люби Верлена или не люби Верлена, люби Бодлера или не люби Бодлера… А особенно Бодлера, конечно, с «Цветами зла», со всякого рода гнилью, плесенью и прочим разложением. В конце концов, если бы не Золя, если бы не «Нана», что было бы с романом XX века? Салтыков-Щедрин в ужас пришёл от этой книги! А я считаю, что это великий роман. Кто-то из русских критиков (по-моему, тот же Щедрин) назвал её «башней из…