Нравится ли вам Сергей Параджанов?

Ну, фильм совершенно не об этом. И даже больше скажу: повесть Коцюбинского не об этом. Как раз, на мой взгляд, собственно картина о том (и это очень чётко выражено в названии), как история, предки, культы, верования, традиция влияют на жизнь двух молодых людей, вроде бы совершенно не зависящих от этой традиции, каким образом это входит в кровь и каким образом трагедии и драмы, пережитые родом, сказываются на участи новых представителей рода.

Для всех традиционных культур это довольно мучительная проблема. В Латинской Америке, например… Обратите внимание, что литература латиноамериканская очень похожа в этом смысле на русскую, на грузинскую, на украинскую. Просто в России, может быть,…

Не верю в это. Я помню замечательную фразу Валерия Попова о том, что когда ты идешь среди ленинградской классической архитектуры, ты понимаешь свое место, ты знаешь его. Справедливо. Но знаю я и то, что никакая архитектура, к сожалению, не способна создать для человека культурную, воспитывающую его среду. В Европе все с архитектурой очень неплохо обстояло: и в Кельне, и в Мюнхене, и никого это не остановило. И в Австро-Венгрии, в Вене, неплохо все обстояло. И все это уничтожено. И Дрезден, пока его не разбомбили, был вполне себе красивый город. Я не думаю, что городская среда формирует. Формирует контекст, в котором ты живешь.

Другое дело, что, действительно, прямые улицы Петербурга как-то…

Я перечитал один рассказ Александра Грина. Есть хороший сборник «Психологические новеллы» 1988 года, куда отобраны не самые фантастические, а самые символистские произведения Грина. Он сам называл себя не фантастом, а символистом. Туда отобраны самые парадоксальные тексты, типа «Брака Августа Эсборна». И вот там есть такой рассказ, совершенно я его не помнил. Может быть, я его не читал вовсе. «Элда и Анготэя». Этот рассказ меня потряс абсолютно, меня глубоко перепахал. Я мог бы в порядке эксперимента рассказать его завязку, чтобы посмотреть, как вы будете его продолжать.

Значит, у Грина есть гениальные рассказы, гениальные завязки, которые слабо развязаны. Самый канонический…

Это его роман. Понимаете, у каждого писателя есть роман, но у каждого писателя, во всяком случае, у модерниста, своя схема романа. Роман Мандельштама — это маргиналии на полях романа, заметки на полях, это «Египетская марка» — гениальный, по-моему, текст, конспект вместо текста. Роман поздней Веры Пановой, которая отошла от социалистического реализма, назывался «Конспект романа». Роман Хармса — это «Старуха». Это такой как бы концентрированный Майринк, страшно сгущенный. И как мне сказал Валерий Попов: «Об ужасах сталинского времени ужас «Старухи» — казалось бы, совершенно сюрреалистической, далекой от реализма — говорит гораздо больше, чем практически все тексты его…

Это период такой ретардации, который в развитии художника всегда наступает. Иногда он огранивается этим маньеризмом, и всю жизнь пересказывает себя. Вот то, что первоначальный запас гениальности — это Валерий Попов замечательно назвал «эпохой роскоши», когда пишешь легко, реализуешься, когда страх самоповтора тебя еще не сковывает. Тогда, понимаете, как выйти из этого периода, как начать что-то новое? К сожалению, здесь только какая-то новая честность, новое признание неизбежного поражения, мысль о смерти. Понимаете, человека первую половину жизни вдохновляет любовь, вторую — смерть. Для того чтобы перейти к этому вдохновению второго порядка, второго периода требуется большая…

Сравнивать можно все со всем, но никогда Олег Стрижак ни по уровню своего таланта, ни по новизне своей не может с Битовым сопоставляться. У меня к «Пушкинскому дому» сложное отношение, я не считаю этот роман лучшим творением Битова, хотя это очень важная книга. Но Битов постулировал, если угодно, новый тип русского романа, новый тип русского героя. Там дядя Диккенс – новый герой.

Если уж с кем и с чем сравнивать Битова, то, наверное, с «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова, хотя, конечно, Чудаков не выдерживает этого сравнения. Хотя фигуры деда и дяди Диккенса по многим параметрам сходны. Для меня Битов – это человек колоссального остроумия, выдающегося ума, огромной культурной памяти,…

Николай Баршев был другом Лавренева, который многое сделал для его посмертной реабилитации. Почти все его книги изданы во второй половине 20-х. «Летающий фламмандрион», и так далее. И вообще он пять книг прозы, по-моему, он издал. В том же сборнике его впервые прочел, потом везде находил. Кстати, у Льва Мочалова были его издания, да и по ленинградским «Букинистам» их найти не было проблем. Он писатель того же примерно класса, что и Андрей Соболь, Сергей Заяицкий. Это такие замечательные авторы второй половины 20-х, которые не вписались в мейнстрим (как и Каверин тех времен). Баршев начинал как поэт, поэт довольно посредственный, по-моему, и даже, я бы сказал, какой-то нарочито плохой, пародийно…

Вы хотите от меня каких-то гиперфилософских версий. Как говорил в таких случаях Леонид Шварцман: «Я просто мультипликатор, хотя и очень старый». Но если вас интересует моя точка зрения – так это они вступили в подростковый возраст. Они, как это всегда бывает, поссорились с родителями, родители их выперли из рая, и пошли они, солнцем палимые. Он их выгнал во взрослую жизнь. Потому что как раз с познания добра и зла, если угодно, с первого секса, с ощущения того, что невинность кончилась, началась вот эта телесность, начинается взрослость. Взросление – это всегда изгнание из рая. Мы всегда будем вспоминать о потерянном рае детстве, но мы не захотим туда вернуться.

У меня в одном…