Какие вопросы затрагивает Юрий Слёзкин в книге «Дом правительства»?

Видите ли, замысел Аксёнова был неясен, пока он не начал на наших глазах забываться. Конечно, то, что Аксёнов тогда, верный своей теории полифонического романа, предпочёл упаковать серьёзные и глубокие идеи «Острова Крым» в такую авантюрно-провокативную и во многих отношениях масскультовую форму — это сослужило роману, наверное, не очень хорошую службу. Наверное. Потому что всё-таки сам по себе «Остров Крым» — это роман очень серьёзный, роман о том, что интеллигенции не следует стремиться к слиянию с народом; народ её съест — и она ничего не изменит. Нужно уметь обосабливаться, нужно уметь прокапывать проливы и выстраивать мосты. «Проложите, проложите хоть тоннель по дну реки»,—…

Это как раз очень просто. Я помню, как у нас на журфаке, на втором курсе (это, стало быть, 1985 год), была конференция по Горькому. И там возник вопрос: почему главный герой «Жизни Клима Самгина», то есть герой повести о сорока годах последних имперской истории России (как выяснилось, не последних, но тогда казалось, что последних) — это Самгин? И я тогда с места, помнится, сказал: «А не Кутузов, скажем». И Владимир Якименко, который вел как раз эту конференцию, сказал: «Я как раз хотел сказать: «А не Кутузов, скажем. Кутузов там партиец». И мы сразу поняли друг друга. Кутузов — носитель партийной темы, и он малозаметный, и, в общем, неприятный герой. А потому что героем становится тот, кто для нее…

«Бумажный пейзаж» – это такая ретардация. Это замечательный роман про Велосипедова, там героиня совершенно замечательная девчонка, как всегда у Аксенова, кстати. Может быть, эта девчонка самая очаровательная у Аксенова. Но сам Велосипедов не очень интересный (в отличие, скажем, от Малахитова). Ну и вообще, видите, у писателя перед великим текстом, каким был «Остров Крым» и каким стал «Ожог», всегда бывает разбег, бывает такая «проба пера».

Собственно, и Гоголю перед «Мертвыми душами» нужна была «Коляска». В «Коляске» нет ничего особенного, nothing special. Но прежде чем писать «Мертвые души» с картинами русского поместного быта, ему нужно было на чем-то перо отточить. И вот он на…

Дело в том, что трикстер всегда один. Он разрушает мир, а женщина, в общем, собирает его и нуждается в этом собирании, в строительстве гнезда, поэтому рядом с трикстером женщина невозможна. Все попытки приписать Христу любовь к Магдалине, будь то в талантливом исполнении Пастернака или в бездарном исполнении Дэна Брауна, одинаково обречены. Вот вы приводите «Полуденного вора» — как бы серьезную схему, заложенную в основание масскультного произведения. Действительно, случаи, когда женщина помогала бы трикстеру, единичны. Может быть, это ситуация, условно говоря, Ходжи Насреддина, когда у него есть спутница, достойная его. Надо сказать, что, странствуя, он всегда оставляет её дома. В…

«Бумажный пейзаж» – это такая ретардация. Это замечательный роман про Велосипедова, там героиня совершенно замечательная девчонка, как всегда у Аксенова, кстати. Может быть, эта девчонка самая очаровательная у Аксенова. Но сам Велосипедов не очень интересный (в отличие, скажем, от Малахитова). Ну и вообще, такая вещь… Видите, у писателя перед великим текстом, каким был «Остров Крым» и каким стал «Ожог», всегда бывает разбег, бывает такая «проба пера».

Собственно, и Гоголю перед «Мертвыми душами» нужна была «Коляска». В «Коляске» нет ничего особенного, nothing special. Но прежде чем писать «Мертвые души» с картинами русского поместного быта, ему нужно было на чем-то перо отточить. И…

Понимаете, а что является нормой здоровья для Мартышки с точки зрения Зоны? Ведь Мартышка стала такой, какими стали посетители. Помните, там говорится о том, как эти инопланетяне проникли в наши тела, в тела наших отцов и детей. Призрак отца, который пришел с кладбища, этот страшный, в некотором смысле бессмертный фантом (конечно, намек на советский культ мертвых и их бесконечное воскрешение); Мартышка, которая скрипит по ночам и издает тот же страшный скрип, который доносится из Зоны от вагонеток с песком.

Это очень страшно придумано: она стала молчать, перестала говорить, она всегда была при этом покрыта шерсткой, а глаза были без белка. При этом она всегда была веселая, а папа язык…

У Трифонова, понятное дело, рассказы второй половины 60-х: «Игры в сумерках», «Победитель», «Голубиная гибель», «Самый маленький городок», «Недолгое пребывание в камере пыток» (хотя это уже позже). А из повестей я больше всего люблю, конечно, «Долгое прощание». Просто, понимаете, «Долгое прощание» на уровне прозы, на уровне языка сделано совершенно волшебно. Когда меня спрашивают школьники, как писать прозу, что мне представляется идеальным, я всегда читаю вот этот первый абзац из «Долгого прощания». Хотя и «Дом на набережной» мне очень нравится (это роман, безусловно, а не повесть). Практически нет у Трифонова вещи, которая не нравилась бы мне.

И «Старик» гениальная вещь, очень…

Это же как раз прямой ответ. Дело в том, что «Пикник на обочине» — это такая очень точно калькированная, даже формально, версия хемингуэевского «Иметь и не иметь». И распорядок частей тот же самый, стиль внутреннего монолога тот же самый. И как «Иметь и не иметь» подводит нас к мысли о том, что ты не можешь жить в этом обществе и быть свободным от него, точно так же, к сожалению, одна из главных посылок «Пикника…» сводится к тому, что если ты живешь в Зоне, ты начинаешь рано или поздно жить и действовать по законам Зоны. Ведь там как? Я действительно считаю, что Стругацкие имели в виду (или, может быть, не имели, но подсознательно рефлексировали) советский проект. Неслучайно жгучий пух действует в таких…

Ну что вы? Наоборот, «Скажи изюм» — это книга освобождения, в том числе освобождения от родины, от ее гипнозов, но это все-таки книга, которая из драмы и из травмы отъезда делает праздник. Очень депрессивны были последние советские сочинения Аксенова. Депрессивен был «Остров Крым» с его абсолютно трагическим финалом, депрессивен насквозь был «Ожог» (он говорил: «Сам я его разлюбил, это истерическая книга»), абсолютной депрессией проникнуты «Поиски жанры», и прорыв, счастье вдруг, когда он перестал соблюдать тысячу условностей, улетел на свободу — эстетическую и политическую,— это, конечно, «Скажи изюм». Это книга, которая остается некоторым призывом к самому себе: «Скажи…