Какие ещё советские барды, поэты и писатели, как Высоцкий, не нашли бы себя в сегодняшней жизни?

Это как раз очень просто. Я помню, как у нас на журфаке, на втором курсе (это, стало быть, 1985 год), была конференция по Горькому. И там возник вопрос: почему главный герой «Жизни Клима Самгина», то есть герой повести о сорока годах последних имперской истории России (как выяснилось, не последних, но тогда казалось, что последних) — это Самгин? И я тогда с места, помнится, сказал: «А не Кутузов, скажем». И Владимир Якименко, который вел как раз эту конференцию, сказал: «Я как раз хотел сказать: «А не Кутузов, скажем. Кутузов там партиец». И мы сразу поняли друг друга. Кутузов — носитель партийной темы, и он малозаметный, и, в общем, неприятный герой. А потому что героем становится тот, кто для нее…

Бродский говорил, что Твардовский по психотипу похож на директора крупного завода. Наверное, ему надо было руководить вот таким литературным производством. Другое дело, что он обладал несколько однобокой эстетикой.

Он действительно хорошо знал границы своего вкуса. Но, слава Богу, он умел консультироваться с другими людьми. И поэтому ему хватало толерантности печатать Катаева, которого он не любил вовсе — позднего, уже мовистского периода. Но он говорил, что зато оценит аудитория журнала.

У него хватало вкуса читать Трифонова и печатать его, хотя он прекрасно понимал узость своего понимания. Он искренне не понимал, как построен, например, «Обмен». Он говорил: «Ну…

Совершенно необязательно поэту окрашивать время. Великим поэтом был Давид Самойлов, но я не думаю, что его поэзия окрасила время. И Борис Слуцкий был великим поэтом, и, безусловно, великим поэтом был Бродский, хотя и здесь, мне кажется, лимит придыханий здесь исчерпан. Но в одном ряду с Высоцким его нельзя рассматривать, это все-таки два совершенно разных явления. Тут не в уровне вопрос, а если угодно, в роли. Он сам себя довольно четко определил: «Входящему в роли // красивому Мише, // Как воину в поле, // От статуи в нише»,— написал он Казакову. Есть воины в поле, есть статуи в нише — это разные амплуа. Мне кажется, что, конечно, рассматривать Высоцкого в одном ряду с Бродским не стоит. Я…

Да не было бы Высоцкого в том масштабе, в котором мы его знаем. Он, варясь в этом коллективе, взаимодействуя с Любимовым, Смеховым, Филатовым, взаимодействуя с Шаповаловым, в меньшей степени с Бортником, Дыховичным, Славиной прежде всего,— он же заряжался этим.

Есть полная фонограмма спектакля «Жизнь Галилея», гениальный абсолютно — плачешь, когда это случаешь. Особенно если смотришь фотографии: там же в конце выходили дети и под музыку Шостаковича — столь редкую у него светлую, ликующую музыку — начинали крутить глобусы. Это было шедеврально! Я уж не говорю о том, что телескоп там был источником света, из телескопа бил свет в зрительный зал. Гениальное художественное решение, в духе…

Ребров — никак не лишний человек. Ребров— человек, который в это время не вписался. Но умер Сталин в финале романа, и у повести, и для Реброва началась другая жизнь.

Что касается и Сергея Троицкого, этот человек уже не пятидесятых, а семидесятых годов. И Трифонов совершенно прав, говоря, что для людей пятидесятых были варианты, было будущее, была надежда. А для людей семидесятых вот смерть, как для Сергея Троицкого, и как получилось для Трифонова самого. Ты уже обменялся. А Трифонов — писатель тупика. Настала другая жизнь, понимаете? Вот были тридцатые — ужасные, но было осевое время, были интенции Ясперсовые и Попперовые линии силовые были. А в семидесятые они потерялись. Все уперлось в…

Тут, мне кажется, штука в чём? Эволюция Шукшина в каком-то смысле противоположна эволюции Высоцкого. Вот Высоцкий начал с блатных абсолютно песен, а кончил гражданственными — таким циклом скорее… ну, пусть очень честных, очень откровенных, но всё-таки и очень советских произведений, таких как «Песня о конце войны». Он был, понимаете, на грани легализации. Вот так бы я рискнул сказать. Другой вопрос — зачем ему это было нужно? Ну, зачем-то это ему было нужно. Ему всероссийской и, более того, всемирной славы уже не хватало; ему по разным причинам хотелось быть голосом народа. И поэтому начал он с блатных, таких довольно маргинальных, почти зэческих песен, а перешёл в конце концов к этой…

Он вовсе не «птенец гнезда Петрова», в этом-то и особенность его, он белая ворона. Единственный черный среди белых — белая ворона. Ему совершенно не нравится в этой компании, и у него ничего не получается с ними. Он смотрит на это все глазами европейца (даром что он африканец), его испортило заграничное пребывание, и он пытается быть среди них интеллигентом.

Какой же «птенец гнезда Петрова»? Он с Петром в конфликте находится. Это гениальный фильм, и он мог бы быть абсолютно великим, если бы его дали Митте снять таким, каким его написали Дунский и Фрид. Но это невозможно было, понимаете? Эта картина подвергалась такой цензуре, вплоть до вырезания всех кадров, где были карлики (им казалось, что…

Как раз Кохановский сделал прекрасную книгу «Всё не так, ребята…», где собрал порядка 50 разных мемуарных свидетельств о Высоцком. И там, понимаете, выясняется странная вещь. Выясняется, что Высоцкого-человека почти никто не помнит. Помнят песни, первые знакомства с ними, помнят роли, а как человек… Он не только не занимался жизнетворчеством, а он вообще, кажется, почти не жил. Он только снимался, пел, страшно много концертировал, довольно много сочинял (хотя меньше, чем ему хотелось бы), но Высоцкого-человека почти нет. Нет остроумных реплик, нет мучительных романов.

Романы были в основном, надо сказать, довольно потребительские — ну, такое удовлетворение физиологической…

Юрий Трифонов — безусловно, номер один. Георгий Семёнов, конечно. Юрий Нагибин, конечно, в частности «Терпение», да и многие его валаамские рассказы, и многие рассказы о путешествиях. Андрей Битов, пожалуй, особенно «Книга путешествий по Империи».

Ну и потом, я недавно в статье о Росте написал же, что тогда Юрий Рост, или Анатолий Стреляный, или в значительной степени, конечно, публицисты «Литературки», такие как Богат, они как-то были летописцами эпохи не в меньшей степени, чем первоклассные писатели. И Руденко старалась. Ну, наверное, нельзя не назвать публицистов-известинцев лучших. То есть журналистика тех времён, собранная в книжке, остаётся блистательной летописью.