Как влияли латиноамериканские писатели на Россию 90-х? Замечаете ли вы сходство русской культуры с латиноамериканской?

Мне кажется, что Милорад Павич блистательный действительно автор, но то, как он рассказывает, интереснее, чем то, что он рассказывает. Это, по-моему, довольно частый случай виртуозного мастерства и изобретательности при достаточно узком, что ли, жизненном опыте и бедности мысли. Мне представляется, что безумно изобретательные формы его романов — роман-клепсидра, роман-словарь, я не знаю, роман-график — это очень хорошо. Но то, о чем он говорит, не стоит читательского усилия часто.

Это знаете, как у Кортасара. Вот он так гениально придумал форму «Игры в классики», или модели для сборки, но после этой сборки испытываешь все равно разочарование. Потому что, во-первых, это гениальная…

Нет. Я думаю, что «Гамбринус» играет более важную роль в русской прозе. С него началась одесская школа, южная школа вообще. Именно с Гамбринуса начался Ильф и Петров, Олеша, и такие менее известные авторы, как Гехт, Бондарин. Конечно, влияние его на Катаева было огромно. Я вообще думаю, что южная школа, «юго-западная», как её ещё называют, одесская и отчасти киевская в лице Булгакова, школа гудковская, если брать 20-е годы, началась именно с Куприна.

Потому что Куприн, хотя он самого что ни на есть наровчатского происхождения, и долго жил в Петербурге, и долго был в Москве, но он по темпераменту южанин. Почему, собственно, он и написал «Черный туман» о том, как Петербург высасывает жизнь из…

Нет, это роман о Макондо, о Колумбии. Это попытка задать координаты фантастического мира, это «История одного города», изложенная по-колумбийски. Это роман о величии и безумии народной жизни, о тупости её и остроте. Это миф, а у мифа нет никакой задачи. И это совсем не тщетность человеческой жизни. Что вы думаете, тщетность человеческой жизни в том, что пергаменты Мелькиадеса предсказали исчезновении Макондо? Да рода, осужденные на сто лет одиночества, не появляются на земле дважды.

Этот роман написан не для того, чтобы вы делали нравственные выводы, а для того, чтобы вы восхищались. И в некотором смысле он вас меняет. Вот здесь чудо происходит. Здесь эстетика настолько мощная, что и…

Нет, в Латинской Америке — в огромной степени. Понимаете, вот Кортасар, например,— он аргентинский писатель? Мне кажется, что, конечно, в огромной степени французский. Вообще тема эмиграции испанцев времён Франко в Латинскую Америку, латиноамериканцев времён разных диктатур второй половины века во Францию, в Испанию, тема бегства в Латинской Америке очень актуальна. В Чехии в огромной степени тоже. Ну, это касается в большей степени как раз режиссёров. Скажем, Форман, который вовремя из Чехословакии убежал и реализовался в Штатах. Полански, который уехал из Польши. Вообще из стран соцлагеря бегство — это такая тема чрезвычайно значительная, я бы сказал, не менее значительная, чем у…

Зюскинд — довольно типичный пример писателя одной книги. «Парфюмер» замечательно придуман и хорошо написан. Остальные его сочинения типа «Контрабаса» или вот этой его повести про человека, которому представилось, что весь мир — устрица,— это, по-моему, довольно примитивно. Мне кажется, что проблема не в Швейцарии, которая не дает Зюскинду нового материала. Проблема просто в том, что действительно есть люди, рожденные для одной книги, и нет в этом ничего особенного. Мэри Мейпс Додж написала «Серебряные коньки», и ничего больше не смогла. А, скажем, Маргарет Митчелл написала «Унесенных ветром», а больше ничего и не надо. Ну, там Де Костер, я считаю, что «Свадебное путешествие» великий роман, и…

Мне очень понравилась эта книга. Я, наверное, не должен этого говорить. Потому что, как совершенно справедливо написали в «Новой газете», это очень вторичная по отношению к самому себе книга. В ней нет маркесовской обычной мощи, она не дотягивает до маркесовского прелестного, эротического, веселого абсурда. Но мне кажется она и в меру загадочной, и убедительной. И этот незнакомец, который регулярно появляется в жизни героини, меня пленяет.

Другой вопрос, что героине 52 года. А я такой героине не очень могу сопереживать. Но внутренне ей все равно же 18 лет. Почему не могу переживать. Потому что для меня самого эротическая одержимость после пятидесяти – это что-то такое немножко…

Эта книга создала новую литературную территорию, она создала матрицу Латинской Америки в литературе. Она, конечно, стоит и на плечах у Хуана Рульфо, и, конечно, у Борхеса, хотя в меньшей степени, и, может быть… Да вся латиноамериканская литературе, даже Кортасар, начавший раньше Маркеса, вся латиноамериканская литература подготовила появление этого шедевра. Только использование ноу-хау Салтыкова-Щедрина, я в этом абсолютно уверен — написание истории одного города, которая вбирает в себя все мифы,— только это позволило Маркесу создать книгу, которая нанесла небывалую ещё территорию на литературную карту мира. И потом, конечно, напряжение невероятное, невероятное стилистическое…

Видите ли, сходства нет, но есть определяющее ощущение, которое лежит в основе и той, и другой книги.

У Брэдбери сказано, что старик — это машина времени. Потому что он путешествует во времени свободно в своей памяти. И он — это тот же ребенок, которым он был когда-то. Он не изменился. Что человек в принципе единственная машина времени, которая нам доступна. Он неизменным проходит через 50 или 100 лет своего существования. .

Это та же метафора, которая лежит в основе «Ста лет одиночества», потому что жители Макондо, которые живут многие тысячелетия, многие столетия (там же время очень условно) — они такие же машины времени. И само Макондо — машина времени. Потому что это место, которое…

Когда прочел «Лестницу» и «Снюсь» Житинского, когда прочел «Две поездки в Москву» Попова. До известной степени когда прочел Катаева.

Кушнер как раз говорит, что Катаев — единственный писатель, который к старости стал писать в разы лучше себя молодого. Хотя старость в целом для прозы, как говорил сам Толстой, не очень-то благотворна. Всё-таки Толстой-то в старости писал получше, чем в юности. Пожалуй, да, «Трава забвения», а особенно «Алмазный мой венец» — для меня это был некоторый перелом.